(о заметке С.М. Сергеева «Достоевский и русский национализм»)
Вышедшая к 190-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского статья Сергея Сергеева, как и большинство его текстов последнего времени, оставила очень неоднозначные впечатления.
Как всегда, есть очень разумные и здравые соображения – к тому же, весьма актуальные. Но эти тезисы, разумные и злободневные, оказываются перемешаны с идеями другого рода – удивительно блеклыми, одномерными и… уже испробованными в прошлом нашим народом. Испробованными – с получением соответствующего результата.
Что касается разумного и здравого, то тут, действительно, Сергееву нужно сказать спасибо за то, что он очень наглядно, с соответствующими цитатами и фактическими примерами, показывает, сколь далек был Ф.М. Достоевский от нынешних совпатриотов, нагло напяливших на себя тогу «имперцев» и «охранителей». Действительно, великий православный и русский писатель, будучи приверженцем идеи мессианского служения русского народа миру, был также и последовательным русским националистом. (До известной степени, этническим националистом.) Его слова о том, что Русская земля принадлежит русским и одним русским, проводят даже не границу, а прямо-таки образуют пропасть между воззрениями Достоевского и идеями нынешних ордынцев-совпатриотов, которые на русских людей смотрят лишь как на сырье, которое нужно для построения СССР-2 или еще какой «Тоталитарной Империи». О национализме Достоевского, человека, который действительно является своеобразным «национальным пророком» русского народа, в последнее время как-то подзабыли (некоторые – вполне целенаправленно). И то, что Сергеев именно этот аспект обрисовал хоть и кратко, но вполне исчерпывающе – это, безусловно, существенное достоинство его статьи.
Но на этом, собственно, позитивные стороны и заканчиваются. Дальше Сергей Михайлович начинает уже откровенно плутать в трех соснах, и из этих своих «блужданий» делает выводы, по меньшей мере, странные.
Главная проблема того сомнительного анализа, который дает Сергеев, заключается в том, что он принципиально отказывается всерьез и подробно разбирать религиозно-философские, нравственные идеалы, которые Достоевский рассматривал как венец и одновременно сердцевину всякой подлинно здоровой, подлинно русской политики и экономики. (Видимо, использование такого рода шор рассматривается как эталон «научности».) Сергеев восклицает: «…Ф.М. заряжает многолетний публицистический сериал о смирении русского мужика и его любви к страданию; о том, что в России особые отношения между царем-отцом и народом-детьми, и потому в любой момент царь-отец может дать народу такую неслыханную свободу, которая и не снилась гнилым западным демократиям; что главное в политике – не совершенствование общественных учреждений, а христианские идеалы, будто бы способные сами по себе преобразить русское общество».
Казалось бы, историк должен понимать, что христианские идеалы не «будто бы», а вполне реально способны очень радикально преобразить всякое общество, которое их принимает. Тому доказательством служат все последние 2 тысячи лет истории человечества, вся современная европейская культура, которая никогда бы не появилась в отрыве от христианских идеалов. В качестве примера, можно указать на классические европейские демократии, которые своим истоком имели протестантский библейский фундаментализм. Из примеров новейшей истории можно указать на Южную Корею, где модернизация общества шла рука об руку с его христианизацией.
Сергеев в своей статье очень к месту вспоминает слова Достоевского о том, что необходимо образованному обществу слиться с народом в одну единицу, стать с ним действительно одним целым – то есть нацией. Но очень странно, что из этой мысли он не делает вполне однозначного вывода: таковое слияние возможно только на основе единства ценностей. О чем Достоевский и писал: «“Полюби сперва святыню мою, почти ты то, что я чту, и тогда ты точно таков как я, мой брат, несмотря на то, что ты одет не так, что ты барин, что ты начальство и что даже и по-русскому-то иной раз сказать хорошо не умеешь”, – вот что скажет народ, ибо народ наш широк и умен» («Дневник писателя», январь 1881 г., гл. 1, ч. 4). О глубине народной веры и о нравственном уровне простого русского народа, современного Достоевскому, можно сказать очень много нелестного (да и он сам это нелестное обрисовывал неоднократно и мастерски, во всех отвратительнейших подробностях). Но безусловно верно то, что русское крестьянство и простонародье вообще (то есть свыше 90% русских людей) в тот период времени идентифицировали себя как православных христиан, и всякое принципиальное неприятие Православия было им чуждо. Уже поэтому либералы и революционные демократы, со всем их вольнодумством, а иногда и открытым безбожием, были чужды русскому народу. При этом тогдашние образованцы от этой мысли отмахивались: мол, вон ваши православные, ваши крестьяне, ваши богоносцы не только пьянствуют, но и развратничают, и друг друга убивают, и «Отче наш» до конца твердо многие не знают. Дескать, какое уж тут Православие!
Кстати, все это во многом верно.
Но те же самые пьяницы, блудники, и убийцы очень часто готовы были избить или убить того, кто над православной верой смеялся и Бога хулил (кстати, это замечательно описано в «Преступлении и наказании»).
Аналогичная ситуация была и с русским монархическим чувством. При нередко пробивавшейся наружу анархичности народного сознания, Царь для русского человека оставался высшим и светлым идеалом. (Показательно, что даже большевики в 1918 г. побаивались народных волнений после публикации сообщения о цареубийстве – а что уже говорить про 70-80-е гг. XIX столетия, про времена Царя-Освободителя!)
Достоевский все это очень хорошо понимал, поскольку он-то с простонародьем, в силу известных его жизненных обстоятельств, был знаком очень коротко. Ему было ясно: с тогдашним (про сегодняшний – разговор особый) русским простым народом европеизированные интеллектуалы не смогут стать «одной единицей» до тех пор, пока они в той или иной форме отвергают русское Православие и русский монархизм. По причине отсутствия единых ценностей, всякая, даже самая замечательная программа, будет абсолютным большинством русских людей отвергнута, а самые прекрасные учреждения на русской земле не приживутся. А если какая-то «демократическая» стройка на Руси и состоится, то основываться она будет на принуждении, причем насилие это будет невиданным, и опираться строители-«демократы» будут на самые темные, дегенеративные силы в обществе. И в итоге: «дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что всё здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено» («Дневник писателя», 1873 г., гл. 16.)
В силу этого, по Достоевскому, все либеральные «учреждения» в Российской Империи появлялись не потому, что их жаждал народ, а потому, что их допускала даже не царская власть, а имперская бюрократия – с которой эти учреждения очень скоро сливались. И всем этим либеральным «бунтарям» именно бюрократия (народу чуждая) была самой близкой родственницей, самой заботливой нянькой.
Справедливость оценок Достоевского была наглядно показана всей последующей русской историей. Сергеев пишет, что программа либералов – «это все-таки была программа реальных дел». Да, вполне реальных дел, и она была вполне реализована – опять же, при поддержке имперской бюрократии, предавшей Царя и в массе своей симпатизировавшей либералам – реализована где-то с февраля по сентябрь 1917 года. В итоге все это обернулось поражениями на фронте, репрессиями против инакомыслящих (старт им дали именно либералы, начав, без всяких правовых оснований, аресты русских монархистов), а «свободы» и «завоевания Февраля» абсолютное большинство русских людей вообще не заметило. Потом пришли большевики. И в итоге, после десятилетий невиданного террора, геноцида русского народа (да и иных народов – тот же Пол Пот обоснованно считал себя идейным преемником Ленина и Сталина) выросло действительно «нечто… грубое, слепое и бесчеловечное». И оно действительно рухнуло – под проклятия, без преувеличения, десятков миллионов человек. А тем, что осталось, Россия тяготится и мучается до сей поры.
Однако о таких «мелочах» Сергеев предпочитает лишний раз не говорить. Зато выдает следующий перл: «Из «программы» же позднего Достоевского «в сухом остатке» вытекало только одно: послушание начальству. Впрочем, это свойственно любому охранительному национализму всех времен и народов». Если бы это написал какой-нибудь «юноша бледный» из молодого поколения нацдемов, то этот выверт можно было бы списать на элементарный недостаток образования. Но вот от человека, у которого за плечами не только диплом историка, но еще и кандидатская диссертация, услышать подобное – по меньшей мере, удивительно.
Ибо пробуждение подлинно русского, национально гражданского общества в начале XX века состоялось именно по той схеме, которую описал Федор Михайлович Достоевский. В канун первой антирусской революции 1905 г., когда имперская бюрократия была парализована, русский народ, под руководством национально ориентированных интеллектуалов, смог объединиться и дать отпор. Союз Русского Народа – самая массовая русская политическая организация и единственная, имевшая непосредственную связь с русским простонародьем, и сразу получившая его поддержку – появился без какой-либо инициативы сверху. И появилась именно благодаря тому, что часть русских интеллектуалов, по выражению Достоевского, поклонилась народным святыням – встала на защиту Православия и Самодержавия. И именно в этих людях абсолютное большинство русских признало своих. Граждански мертвое (определение, опять же, Достоевского) русское общество пробудилось от спячки петербургского периода, и именно черносотенное движение, идеи которого сплотили вместе и аристократов, и рабочих, и неграмотных крестьян, явило образец подлинного национального единства.
Что же касается программы – то она у Черной Сотни была, и программа эта достаточно радикальна и националистична. Кое-что есть смысл напомнить:
«Русский народ — народ православный, а потому православной христианской церкви, которая должна быть восстановлена на началах соборности и состоять из православных, единоверцев и воссоединенных с ними на одинаковых правах старообрядцев, должно быть предоставлено первенствующее и господствующее в государстве положение…»
То есть Союз Русского Народа в период, когда старообрядцы подвергались еще различным притеснениям, указал на необходимость равноправия всех православных русских людей – а заодно и предвосхитил решения церковных Соборов 1917-18-го, и 1971-го (РПЦ МП) и 1974-го (РПЦЗ) гг.
«…Союз отмечает, что современный бюрократический строй, заслонивший светлую личность русского царя от народа и присвоивший себе часть прав, составляющих исконную принадлежность русской самодержавной власти, привел отечество наше к тяжелым бедствиям, и потому подлежит коренному изменению».
И это называется исключительно и только «послушанием начальству»?
«Русской народности, собирательнице земли Русской, создавшей великое и могущественное государство, принадлежит первенствующее значение в государственной жизни и в государственном строительстве».
Кратко, четко – и националистично.
Впоследствии черносотенные идеи были развиты уже во вполне конкретные планы государственных преобразований (см., например, в статьях Л.А. Тихомирова).
У Достоевского, разумеется, подробного чертежа обновленной русской государственности не было – да он и не пытался его изобразить, в своем «Дневнике писателя» неоднократно указывая на свою «неумелость». Но идею национального единства, которая должна быть в основе национального русского возрождения – он вывел совершенно верно. И последующий стремительный рост Союза Русского Народа, и его триумфальная победа над антирусской революцией 1905-1908 гг. – тому наглядное подтверждение. Подтвердилась и мысль Достоевского о том, что «русским» либералам имперская бюрократия гораздо ближе, чем русский народ, о благе которого они якобы пекутся. Ибо после подавления революции именно этот «бюрократический строй», вместе с либералами, начнет разными способами вредить Союзу Русского Народа, стараясь его уничтожить. К 1917 г. этот либерально-бюрократический альянс своих целей достиг. (И опять – мрачные предвидения Достоевского подтвердились.)
Так что «в сухом остатке» из «программы» Достоевского вытекало нечто более значительное, чем «послушание» начальству – в этом остатке обнаружилась формула национального русского гражданского общества.
Что же касается размышлений Достоевского о страдании как таковом и о мессианском служении русского народа, то Сергеев здесь не видит более-менее ничего, кроме «мазохистского абсурда». Впрочем, вне Православия, не понимая, чему Православная Церковь учит и в чем видит смысл жизни человека, ничего другого увидеть невозможно. Это как с «Преступлением и наказанием». Автор создает удивительную картину восхождения человеческой души от бездны греха к добродетели – но огромное количество «советских людей», от старшеклассников до седовласых отцов семейств, видят только «роман про то, как парень старушку убил». С Сергеевым ситуация аналогичная. Там, где Достоевский пытается осмыслить, применительно к современному ему русскому народу, стержневую для Христианства идею покаяния, а также учение о богоизбранном народе и Империи как Удерживающем мир от прихода антихриста – Сергею Михайловичу мерещится, пардон, лишь какой-то БДСМ.
Разговор о том, что можно считать верным, а что – нет, в размышлениях Достоевского о мессианстве русского народа, о покаянии и страдании – разговор долгий. Во всяком случае, он отталкивался от идей, действительно являющихся составной частью Православного вероучения. А что касается «мазохизма» и его мнимой связи с Православием, то можно указать на пример Восточной Римской Империи, которая была действительно православной державой, стремившейся воплотить в своей жизни православный идеал – но обходилась как-то без «мазохистского абсурда». А вот с национализмом – с национализмом там обстояли дела просто замечательно. Аналогично – Московская Русь первой половины XVII в.
Впрочем, все же нужно оговориться, что не все духовные искания, опыты и идеи, которые присутствуют у Ф.М. Достоевского, можно оценить положительно. Например, описания монастыря и монашеского делания в «Братьях Карамазовых» просто нашпигованы образами нездоровой латинской мистики и какой-то кликушеской экзальтации – то есть тем, что от Православия отстоит чрезвычайно далеко. Вообще, монастырь и его обитатели – это, пожалуй, пример самых искусственных, чуть ли не лубочных образов в творчестве Достоевского. Ему гораздо лучше удавалось описывать те процессы, которые он сам неоднократно наблюдал (возможно, наблюдал и в собственной душе) – то есть как раз то, что связано со страданием и покаянием человека, погрязшего в очевидных и явных грехах. Об этом он писал много и часто, ибо тему знал. Однако из того, что эта тема часто звучит в его творчестве, делать вывод о некоем «мазохизме» – по меньшей мере, странно.
В итоге, приходится констатировать, что статья С. Сергеева, несмотря на вышеупомянутые позитивные моменты, являет собой пример какой-то удивительно неглубокой, примитивно-материалистической критики наследия Ф.М. Достоевского. Такое ощущение, что в какой-то момент за используемым автором местоимением «мы» появляются те самые «люди из бумажки», смертельно обиженные на русскую историю и Русское Православие за то, что Россия – не Швейцария, не Австрия и даже не Италия. И из-за этой своей обиды – не желающие видеть очевидные исторические закономерности и факты нашей национальной истории.
И вот тут-то все эти великие обиды и малые обидки рискуют превратиться в нечто очень скверное. Вместо реальной России, вместо реальной русской истории сочиняется нечто очень красивое, «все такое европейское» – под собственный вкус. А все, что не нравится, безжалостно выкидывается.
Но реальность все равно настигнет. И те, кто привык жить фантазиями, будут очень этой встречей недовольны. И либо тихонько, со слезами и стенаниями, отойдут в сторонку – как либералы-февралисты. Либо, сжавши зубы, начнут вырезать из живого тела русского народа свой идеал – как большевики. И тут уже не очень важно, во имя чего будет эта «резьба» по русскому телу – во имя СССР-2, «Великой Тоталитарной Империи», или же во имя «европейского государства».
И вот этого, с Божией помощью, хотелось бы избежать.