С начала XIX века русский образованный слой – больной интеллект нации – оказался носителем разнообразных форм идеомании – от идеализма до марксизма. Эскалация заражения проходит этапы революционного движения: дворянский, разночинский, народнический, марксистский.
В марксистский период деятельность сил идеомании консолидируется в трёх направлениях: 1) разложение культуры и традиционного уклада жизни, воплощающего православное жизнеощущение, расшатывание устоев общества, государства, частной жизни; 2) создание «плоти» идеомании – партии, по словам Ленина, «немногочисленной, но безусловно преданной группы революционеров»; интернационалистическое марксистское мировоззрение является критерием членства в партии; 3) разрушение государственного строя и подготовка к захвату власти.
К началу ХХ века ведущий слой России отвергал традиционные духовные ценности, на которых строились русская цивилизация и российская государственность. В результате власть оказывалась неспособной адекватно реагировать на исторические вызовы, а общество борется с властью во имя торжества «революционных» идей. В обострившейся ситуации с конца 1904 года Николай II до последнего сопротивлялся насущным преобразованиям, но когда ситуация становилась бесконтрольной, судорожно шёл на уступки. В ответ властители умов, опережая друг друга в возгонке революционной волны, резко радикализировали свои требования. «Так уступала сила, признающая только силу. А в открывшуюся калитку хлынул Союз Освобождения, который “полнее” представлял Россию, чем земцы, – и вот уже ворота разносил! Союз не имел дисциплины, организации, но все замыслы его тотчас подхватывались сочувствующей интеллигенцией, и в этом была его сила. По его директивам стали создаваться в стране союзы профессий, сперва только интеллигентных – адвокатов, писателей, актеров, профессоров, учителей, – но не для защиты профессиональных интересов, а – для подачи трафаретных единых предложений: о всеобщем избирательном праве, Учредительном Собрании, конституции. Это раскинулось и на всё и на всякие другие профессии, какие только можно было словами назвать, – союзы ветеринарный, крестьянский, еврейского равноправия, – и все подавали одни и те же предложения, а вот слились и в единый Союз союзов, который и явился уже собственно “волей народа” (Милюков) – а чем же другим? (Разве что по Троцкому: “земской уздой, накинутой освобожденцами на демократическую интеллигенцию”.) Главная задача была – раскалить общественную обстановку! Сам Союз Освобождения давно уже потерял внутренний паритет между земцами и не-земцами, всё больше затоплялся левыми интеллигентами и разрастался налево, налево, налево. В апреле 1905-го состоялось ещё одно общеземское совещание – все под влиянием освобожденцев, банкетов, резолюций, “превосходное в радикализме, устанавливая новый политический рекорд” (Милюков)» (А.И. Солженицын). В атмосфере идейной маниакальности (С.Ю. Витте свидетельствовал: «прогрессивные бегающие идеи… умственные и духовные болезненные эпидемии… революционные недоумения… особый вид умственного помешательства масс») в обществе кристаллизуются центры идеологической экспансии, которые скоординированы общей «генетической» программой. Организационное структурирование и легализация революционной когорты резко увеличивают её разрушительную силу.
Идеологическая мания, овладевшая обществом, диктовала более радикальные идеи и требовала более разрушительных действий. «Что за изумительное, сладчайшее время наступило для мыслящей русской интеллигенции! Самодеятельный кружок седовласых законоведов – Муромцева, Ковалевского, вместе с ученой молодежью сидел, под тяжелую пальбу Цусимы вырабатывая будущую русскую конституцию (где предпочитались выборы “прямые”, чтобы избранные были меньше связаны с местными условиями, меньше обязаны своим избирателям и оказались бы не деревенские, а свободные высококультурные люди). Уже собирались пожертвования на будущую партию интеллигенции от богатых дам и широкощедрых купцов. В лучших особняках разряженная богатая свободная публика с замиранием сердца слушала новых модных смелых лекторов… Обстановка призываемой, приближаемой, изо всех интеллигентских сил нагнетаемой революции – симуляции революции (ее ещё нет, но вести себя так, как будто она уже началась и освободила нас!), всё больше и больше нравилась передовому русскому обществу. Союз союзов проводил съезды чуть не по два раза в месяц и призывал своих членов повсюду в стране не просить свободу, а “брать её, явочным порядком”, как тогда говорилось: раздвигать локтями, искать поводов для демонстраций, для политической борьбы, устраивать совещания, собрания, митинги» (А.И. Солженицын).
В эпоху общественной одержимости решающую роль играют не объективные обстоятельства, но состояние и настрой ведущего слоя общества: «…вся интеллигенция охвачена как бы поветрием, заразительной болезнью: ругать правительство, теряя чувство ответственности перед государством и народом. Чтобы подорвать правительство – готовы на все» (А.И. Солженицын). Либеральная часть общества, растлевая нравственно-духовные устои и усугубляя тлетворную идейную атмосферу, готовила возможности для радикально-революционного ордена русской интеллигенции: «Да ещё и все виды социалистов в те же самые недели занимались “развязыванием” революции в массах, а боевые эсеровские дружины по разным губерниям и сельским местам убивали околоточных, урядников и даже губернаторов, – и массы всё более сознательно откликались забастовками и поджогами помещичьих усадеб – “иллюминациями”, как шутил Герценштейн» (А.И. Солженицын).
Издание в августе 1917 года высочайшего Манифеста об учреждении законосовещательной Думы уже не могло умиротворить ситуацию. «Всего полгода назад упрямая власть не хотела удовлетворить и самых малых требований – теперь уже и большие уступки не насыщали общества… Но теперь не силу, а слабость показывало правительство, идя на реформу не из устойчивого доброго намерения, а под угрозами; каждым словом и каждым шагом выявляло правительство, что не понимает оно положения страны, настроения общества и не знает, как лечить их и делать что. Все умеренные элементы стихли и отодвинулись, все рассерженные не покидали митингов и разливались в газетах. Предложенная Дума была отвергнута не только большевиками – даже и милюковская группа колебалась (очень чутко оглядываясь почему-то на Троцкого), а тут ещё эту группу на месяц посадили в “Кресты” – всё делая нелепо, всё делая как власти хуже, и через месяц выпустили без единого допроса, только прибавив ореола. Уже вступила верховная власть России в тот безнадежный круг, когда разум отнят Богом» (А.И. Солженицын).
Опаздывая и неадекватно реагируя на бурные общественные события, власть попадала в роковой круг: и бездействие, и её активность ухудшали положение. Манифест 17 октября 1905 года, «поворачивающий одним косым ударом весь исторический ход тысячелетнего корабля, как будто был вырван из рук самодержца вихрем поспешности, едва ли не раньше, чем тот сам перечел его второй раз, дан в таких попыхах, в такой катастрофической срочности (отчего? как это было понять из Саратова, Архангельска, Костромы?), что не только разъяснений местным властям не было подготовлено и послано (и все толковали его по-своему, революционеры – как можно шире, и в городах сталкивались до крови демонстрации сочувственные и враждебные), – но в самом себе Манифест ещё не содержал ни одного готового закона, а лишь ворох обещаний, почти лозунгов, первей всего – свободы слова, собраний и союзов, затем: к выборам в Государственную Думу… Неизвестно ещё как выбранной в будущем, ей уже заранее доверялась неизменность той будущей системы. Торопились влезть в петлю и затянуть её на своей шее. Сама же избирательная система пришла двумя месяцами позже, от кружка расслабленных государственных старцев, и опять поспешная, плохо обдуманная, десятикратно запутанная: и не всеобщая, и не сословная, а цензовая, например перед рабочими даже заискивали, давая им гарантированные места в Думе, отделением ото всего населения укрепляя в них ощущение своей особости» (А.И. Солженицын).
Решения власти не мотивировались историческими нуждами, но отражали идеологический катехизис образованного общества. «А даже и не был избирательный закон результатом только испуга и поспешности, но лежали в его основах ошибки коренные. Одна: что необъятная, неохватная, почти целый материк, богатырская и дремучая, ярко самостоятельная Россия не может и не должна открыть ничего подходящего себе другого, чем выработали для себя несколько тесных стран Европы, напоенных культурой, с несравнимой историей и совершенно иными представлениями о жизни. Другая ошибка: что вся крестьянская, мещанская и купеческая национальная масса этой страны нуждается в том именно, чего требуют громким криком безосновательные кучки в нескольких крупных городах. И третья: что при несхожем по образованности, по быту, по навыкам составе населения уже созрела пора и вообще возможно разработать такой избирательный закон, чтобы вся корявая масса послала в Думу именно своих корявых представителей, соответственных истому облику и духу России, а не была бы на подставу подменена острыми развязными бойчаками, которые выхватят ложное право глаголить от имени всей России… Сростясь с имущим напуганным дворянством, российская государственная власть и в прошлом царствовании, и в нынешнем не доверяла своим крестьянам и, декорируя парламент, тоже искажала их нормальное развитие. Не доверяла истой сущности России и её единственному надежному будущему… Манифест только дальше распахнул ворота революции, а теперь призываемому премьер-министру предстояло закрыть их, оставаясь под сенью Манифеста же: только законными методами законного правительства, руками, оплетенными пышноцветными лентами Манифеста, надо было вытягивать живую Россию из хаоса» (А.И. Солженицын).
Вырванные уступки власти предоставляли новые плацдармы для радикалов: «День открытия 1-й Думы 27 апреля 1906-го стал не днём национального примирения, но днём нового разгара ненависти. Кадеты шли на открытие Думы, размахивая в такт шляпами, как политические солдаты» (А.И. Солженицын).
Политические революции – это прорыв в судьбу народа исторического рока, в них кристаллизуются многие грехи и ошибки предшествующих поколений. В революционные периоды над явью торжествует фантасмагория, привычно незыблемое вдруг испаряется, всяческая несообразность и нечисть узурпирует реальность. «В революциях так: трудно сдвигается, но чуть расшат пошёл – он всё гулче, скрепы сами лопаются повсюду, открывая глубокую проржавь, отдельные элементы вековой постройки колются, оплавляются, движутся друг мимо друга, каждый сам по себе, и даже тают» (А.И. Солженицын). По роковым законам истории «великие кризисы, кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики шестнадцатые и расплачиваются за Людовиков пятнадцатых и Людовиков четырнадцатых» (Ф.И. Тютчев).
Собственную историческую несостоятельность русская интеллигенция списывала на счёт монархической власти. При этом «кадетствующее чиновничество получает содержание от правительства и одновременно проявляет свою к нему оппозицию: состоит на государственной службе, а тайно – агитирует или участвует в революционных группах. Представители власти – как в параличе вялости, растерянности, боязни. Служащих, деятельных против дезорганизации, террористы безнаказанно убивают. Страх, одолевший власть, это – уже поражение её, уже – торжество революции, даже ещё не совершенной» (А.И. Солженицын).
Революция 1905 года привела к очередным расколам и перегруппировке в стане революционной интеллигенции. «И в удаче и в неудаче своей она оказалась гибельной для интеллигенции. Разгром революционной армии Столыпиным вызвал в её рядах глубокую деморализацию. Она была уже не та, что в восьмидесятые годы: не пройдя аскетической школы, новое поколение переживало революцию не жертвенно, а стихийно. Оно отдавалось священному безумию, в котором испепелило себя. Дионисизм вырождался в эротическое помешательство. Крушение революции утопило тысячи революционеров в разврате. От Базарова к Санину вёл тонкий мост, по которому пошло почти всё новое поколение марксистов. Лучшие впитывались творящейся русской культурой, слабые опускались, чтобы всплыть вместе с накипью русского дна в октябре 1917 г.» (Г.П. Федотов). По одну сторону идейных баррикад интеллигенция духовно маргинализовывалась, готовя кадры для переворота, по другую от марксизма к идеализму возвращалась к духовным основам.
Верховной власти в лице П.А. Столыпина был дан шанс справиться с революционным беснованием и провести оздоровительные реформы, которые не получили поддержки общества и бюрократии. Когда страна пылала от революционного разгула: горели поместья, рвались бомбы, бастовали заводы, бунтовали воинские части – «мысль Столыпина была: чем тверже в самом начале – тем меньше жертв. Всякое начальное попустительство лишь увеличивает поздние жертвы. Миротворящие начала – где можно убедить. Но этих бесов не исправить словами убеждения, к ним – неуклонность и стремительность кары. Что же будет за правительство (и где второе такое на свете?), которое отказывается защищать государственный строй, прощает убийства и бомбометание? Правительство – в обороне. Почему должно отступать оно – а не революция?.. Изъять массы оружия; восполнять места бастующих – под охраною войск, добровольцами из патриотических организаций, – но не давать им оружия и права междоусобицы; твёрдо поддержать полицию, чья служба особенно тяжела. Именно суд своей правильной, твёрдой и быстрой деятельностью значительно устранит применение административного воздействия. Но слабость судебной репрессии деморализует всё население» (А.И. Солженицын).
Столыпин сознавал гибельность революционного духа, охватившего российское общество, и понимал, как можно и необходимо ему противостоять: «Разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперёд все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение… Бунт погашается силою, а не уступками… Чтоб осуществить мысль – нужна воля. То правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твёрдой государственной волей». Российский премьер-министр ввёл на восемь месяцев военно-полевые суды для особо тяжких преступлений: грабительств, убийств, нападений на полицию, власти и мирных граждан. Установил уголовную ответственность за антиправительственную пропаганду в армии, за восхваление террора. Смертная казнь применялась только к бомбометателям и убийцам. Защитные меры от гибели страны были именованы в образованном обществе столыпинским террором.
В интервью французскому журналисту Гастону Дрю Столыпин определил свою позицию: «Да, я схватил революцию за глотку и кончу тем, что задушу её, если… сам останусь жив». Борьба действительно шла не на жизнь, а на смерть. Впоследствии столыпинские репрессии были крайне преувеличены – не только в советское время, но и демократической общественностью девяностых годов, хотя количество жертв военного положения при Столыпине не сравнимо с коммунистическим террором. Власть защищалась менее свирепо, чем действовали террористы: «Число смертных казней за 1906–1909 гг. составило 2825 человек. Число жертв террора было ещё больше, за три года было 26 628 покушений, 6091 убийство должностных и частных лиц, свыше 6000 раненых» (С. Рыбас).
Политическая воля Столыпина основывалась на православном патриотическом жизнечувствии. Он твёрдой рукой вёл к «восстановлению порядка и прочного правового уклада, соответствующего русскому национальному самосознанию» (П.А. Столыпин). Русский премьер-министр в своих реформах стремился пробудить русский национальный дух, опираясь на «многовековую связь русского государства с православной Церковью. Приверженность к русским историческим началам – противовес беспочвенному социализму… Русское государство развивалось из собственных корней, и нельзя к нашему русскому стволу прикреплять чужестранный цветок… Наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать силу в русских национальных началах – в развитии земщины и в развитии самоуправления. В создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Низов – более 100 миллионов, и в них вся сила страны… Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут… Когда укрепится русское государственное самосознание… когда будут здоровы и крепки корни русского государства, – слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед всем миром» (П.А. Столыпин).
Столыпин сознавал роковой исторический выбор, перед которым встала Россия: «Правительство должно было или дать дорогу революции, забыв, что власть есть хранительница целостности русского народа, или – отстоять, что было ей вверено. Я заявляю, что скамьи правительства – это не скамьи подсудимых. За наши действия в эту историческую минуту мы дадим ответ перед историей, как и вы. Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение неустройств, злоупотреблений. Но если нападки рассчитаны вызвать у правительства паралич воли и сведены к “руки вверх!” – правительство с полным спокойствием и сознанием правоты может ответить: “не запугаете!”… Надеюсь не на себя, а на собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасая Россию… Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины – чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество… Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» (П.А. Столыпин).
Необходимая в годы кровавого разгула жёсткость государственного деятеля мотивировалась религиозно-патриотически. Столыпин давал достойный ответ на нападки в Государственной думе: «Мы слышали тут, что у правительства руки в крови, что для России стыд и позор – военно-полевые суды. Но государство, находясь в опасности, обязано принимать исключительные законы, чтоб оградить себя от распада. Этот принцип – в природе человека и в природе государства. Когда человек болен, его лечат ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Когда государственный организм потрясен до корней, правительство может приостановить течение закона и все нормы права. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда надлежит выбрать между целостью теорий и целостью отечества. Такие временные меры не могут стать постоянными. Но и кровавому бреду террора нельзя дать естественный ход, а противопоставить силу. Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных хирургов. Страна ждёт не доказательства слабости, но доказательства веры в неё. Мы хотим и от вас услышать слово умиротворения кровавому безумию».
Борьба с революционным террором для Столыпина означала расчистку поля для оздоровительных реформ. «До сих пор почему-то: реформы – означали ослабление и даже гибель власти, а суровые меры порядка означали отказ от преобразований. Но Столыпин ясно видел совмещенье того и другого… Он видел путь и брался: даже из этого малоумного виттевского манифеста вывести Россию на твёрдую дорогу, спасти и ту неустойчивую конституцию, которую сляпали в метаньях… Он боролся с революцией как государственный человек, а не как глава полиции» (А.И. Солженицын). Столыпин был убежден, что «обращать всё творчество правительства на полицейские мероприятия – признание бессилия правящего слоя». Современный ученый Святослав Рыбас реалистически оценивает столыпинские методы борьбы с революцией: «Премьер стремился не только подавить революцию чисто полицейскими методами, а вообще убрать её с российской сцены путем реформ, которые разрешали бы революционную ситуацию эволюционным путём».
На чём основывался и куда стремился повести Россию царский премьер-министр? «Русское государство росло и развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним видоизменялась и верховная царская власть… Манифестом 17 октября 1905 года с высоты престола было предуказано развитие чисто русского, отвечающего и народному духу, и историческим преданиям государственного устройства… Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России… До моего губернаторства в Саратове я долго жил в Западном крае. Там я имел возможность лично убедиться во всех преимуществах крестьянского хуторского хозяйства. Меня поражал самый вид этих свободных хлебопашцев, бодрых и уверенных в себе… Прежде всего, надлежит создать гражданина, крестьянина – собственника, мелкого землевладельца… сперва гражданина, а потом гражданственность, а у нас обыкновенно проповедуют наоборот… Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остаётся рабом, и никакой писаный закон не дает ему блага гражданской свободы… Нельзя укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда весь организм осилит болезнь; все части государства должны прийти на помощь слабейшей – в этом оправдание государства как социального целого… Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земной единицы. Вот тогда только писаная свобода претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма» (П.А. Столыпин).
Какие партийные «измы» и прожекты установления свобод могут сравниться с реальными проектами? Сочетание гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма являет взыскуемую гармонию свободы и ответственности. Столыпин-реформатор был оптимистом и верил в исторические возможности России, Столыпин-политик трезво оценивал ситуацию: «После горечи перенесённых испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной. Она недовольна не только правительством, но и Государственной думой и Государственным советом. Недовольна правыми партиями и левыми партиями. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией» (П.А. Столыпин).
Ленин – открытый враг России – относился к реформам Столыпина с сатанинской злобой, ибо сознавал, насколько они опасны для революции: «После “решения” аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может» (Ленин).
Эпохальные реформы Столыпина почти никто не поддерживал в обществе и в чиновничестве. Будучи убежденным монархистом, Столыпин считал необходимым развивать институты народного представительства и стремился привлечь к управлению государством умеренную часть оппозиции. В течение 1906–1907 годов он три раза предлагал А.И. Гучкову, Д.Н. Шипову, Н.Н. Львову, М.А. Маклакову, М.В. Челнокову, П.Б. Струве, С.Н. Булгакову войти в правительство, но кадеты были озабочены сохранением собственной революционной репутации и отказывались разделить власть. «Он врезался неизъяснимо чужеродно: слишком националист для октябристов, да и слишком октябрист для националистов; реакционер для всех левых и почти кадет для истинно правых. Его меры были слишком реакционны для разрушительных и слишком разрушительны для реакционных» (А.И. Солженицын).
Не только либеральное общество, но и большинство крестьян в ответ на постепенные преобразования нетерпеливо требовало всей помещичьей земли – и даром. Поместное дворянство сопротивлялось развивающемуся капитализму, который вытеснял дворянский уклад. Промышленники требовали более радикальных действий правительства. Были недовольны и правые, и левые, то есть большинство депутатов Государственной думы и членов Государственного совета. В оппозиции к премьер-министру была и семья государя. В ответе на огульную критику властителя дум Льва Толстого Столыпин так оценивал своё положение: «Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий – вероятно, на один миг! Я хочу всё же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили её в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой кажется мне прямым путём». В одиноком стоянии за веру и Россию Столыпин пророчески провидел: «Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят нас под своими развалинами, – но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновленной свободной России!»
Революционеры не могли допустить процветания России, реформы были оборваны убийством (после девяти покушений) премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. В правящем слое одержали верх консервативные силы, отсутствие государственной воли у которых предопределило крах Российской империи.
Таким образом, столетнее духовное разложение привело российское общество неподготовленным к историческим испытаниям начала ХХ века. Естественное разномыслие обратилось в смертельную борьбу идей, страна сорвалась в очередной раскол: взаимное отчуждение общества и власти, общества и народа, затем – власти и народа. Левым радикалам противостояли крайне правые. Государственная власть не смогла обрести общественной опоры. Русская левая интенсивно разрушала Россию, русская правая отвечала судорожными попытками реакции, усугублявшими разрушение. Прогрессивный центр был во власти социальной маниловщины. «То, что интеллигенция говорила простому народу, будило в нём не совесть, а бессовестность; не патриотическое единение, а дух раздора; не правосознание, а дух произвола; не чувство долга, а чувство жадности. И могло ли быть иначе, когда у интеллигенции не было религиозного восприятия Родины, не было национальной идеи, не было государственного смысла и воли» (И.А. Ильин). Интеллигенция сеяла и взращивала то, что проросло в большевизме. «Буря, пусть сильнее грянет буря!» – заклинал пролетарский писатель Максим Горький. И изысканный Александр Блок вторил призывами «слушать музыку революции». Попытка возрождения исторического национального самосознания, предпринятая авторами «Вех», была отвергнута со всех сторон. Путь царский, без крайностей, с просветленным и созидательным патриотизмом, путь, органичный для России, был затоптан радикалами и утопистами всех мастей. Как писал Иван Солоневич, «коммунистическая революция в России является логическим результатом оторванности интеллигенции от народа, неумения интеллигенции найти с ним общий язык и общие интересы, нежелания интеллигенции рассматривать самое себя как слой, подчинённый основным линиям развития русской истории, а не как кооператив изобретателей, наперебой предлагающих русскому народу украденные у нерусской философии патенты полного переустройства и перевоспитания тысячелетней государственности».
Идейное помутнение в той или иной степени поражало все сословия в России. Одних оно превратило в маньяков революционных потрясений, других лишило воли к сопротивлению и способности реалистично мыслить, третьих направило на поиски исторических миражей. Правящие сословия – аристократия, дворянство, бюрократия – проявляли слепой эгоистический консерватизм. Витте описывал нравы придворного окружения: «сплетение трусости, слепости, коварства и глупости». Да и о самой монархии писал человек, который долгие годы служил ей: «Когда громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов и приемов, а внутри души лежит мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость, а в верхнем этаже не буря, даже не ветер, а сквозные ветерочки, которые обыкновенно в хороших домах плотно припираются, то, конечно, кроме развала ожидать нельзя от неограниченного самодержавного правления» (С.Ю. Витте).
Монархия не избежала общего духовного разложения, которое радикально усиливает обыкновенные недостатки и пороки власти. Слабохарактерность и безволие императора превращались в ведущий политико-бюрократический принцип. Витте приводит характерный случай: государь спросил мнение обер-прокурора Синода Константина Победоносцева о Плеве и Сипягине, на что Победоносцев ответил, что Плеве – подлец, а Сипягин – дурак. Царь сказал Витте, что он согласен с Победоносцевым, после чего Сипягин был назначен министром внутренних дел. Во многом монархическое правление переставало быть таковым. Ещё в 1900 году князь Павел Трубецкой писал: «Существует самодержавие полиции, генерал-губернаторов и министров. Самодержавия царя в России не существует, так как ему известно только то, что доходит до него сквозь сложную систему “фильтров”, и, таким образом, царь-самодержец из-за незнания подлинного положения в своей стране ограничен в реальном осуществлении своей власти».
Так С.Ю. Витте характеризовал правых, которые должны были быть опорой трону: «Они ни по приемам своим, ни по лозунгам (цель оправдывает средства) не отличаются от крайних революционеров слева, они отличаются от них только тем, что революционеры слева – люди, сбившиеся с пути, но принципиально большей частью люди честные, истинные герои, за ложные идеи жертвующие всем и своей жизнью, а черносотенцы преследуют в громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные. Это типы лобазников и убийц из-за угла. Они готовы совершать убийства так же как и революционные левые, но последние большей частью сами идут на этот своего рода спорт, а черносотенцы нанимают убийц; их армия – это хулиганы самого низкого разряда».
В низовых сословиях было слабым чувство государственной солидарности, в крестьянстве накапливалась озлобленность. Городской пролетариат – молодой социальный слой, потерявший крестьянские корни и не обретший нового жизненного уклада, оказался беззащитным перед апологией беспочвенности и безукладья. Властителями умов целенаправленно разлагалось мировоззрение крестьянства. В 1913 году журнал «Нива» писал о последствиях разрушения традиционных жизненных устоев: «Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определённым строем религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны… Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души».
Два века – со времен Петра I – рабства и муштры, насаждения стандартов чуждой культуры приучили низовые сословия смотреть на образованные и господствующие слои как на иноземных завоевателей и более того: «Между нами и нашим народом – иная рознь. Мы для него – не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него – даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной» (М.О. Гершензон). Разложение духовных устоев и растущая пропасть между сословиями подготавливали атмосферу революции и гражданской войны. «Так заканчивался двухсотлетний отечественный процесс, по которому всю Россию начал выражать город, насильственно построенный петровской палкой и итальянскими архитекторами на северных болотах» (А.И. Солженицын).
Роковую роль в грядущей катастрофе сыграли Русско-японская война и война с Германией, основной причиной которых было не столкновение жизненных интересов государств и даже не борьба эгоистических интересов высших сословий. Идеологическая зашоренность правящего класса страны, не позволявшая адекватно осознавать реальную геополитическую ситуацию и эффективно реагировать на исторические вызовы, ввергала страну в утопические авантюры. Экспансия России в Маньчжурии и нацеленность на Корею не соответствовали жизненным интересам страны, но были выгодны узкой, влиятельной при дворе политико-экономической группе. Сыграли роковую роль и распространенные в правящем слое идейные мании и геополитические утопии. Министр внутренних дел Плеве убеждал государя, что внутреннее положение в стране может поправить «маленькая победоносная война». Наместник на Дальнем Востоке генерал-адъютант Алексеев: «Корейскому полуострову суждено со временем стать достоянием России… Туда нас толкают те же неудержимые стихийные силы, которые постепенно расширяли пределы России от Урала до берегов Восточного Океана, заставляя нас мало-помалу распространять наши владения или наш протекторат на всю Среднюю Азию и наконец толкнули нас в Маньжурию… Вооружённое столкновение с Японией… хотя и будет великим бедствием для России, должно быть признано неизбежным. Можно отдалить его, но не устранить. Оно логически вытекает из несовместимости тех великих исторических задач, которые принадлежат России на берегах Тихого океана, с честолюбием Японии».
Идейная мания принуждает квалифицировать как честолюбие опасения Японии о захвате близких к ней территорий, обрекает страну на великие бедствия ради мифических великих исторических задач. Увеличение территории страны не всегда выгодно народу – государствообразователю и государству в целом, поэтому Александр I уступил США Русскую Калифорнию, а Александр II – Аляску. Александр III говорил, что не отдаст ни одного русского солдата за Константинополь. Участие России в разделении территорий Китая приговаривало её к столкновению с быстро растущим дальневосточным соперником – Японией, а также обостряло отношения с мировыми державами – США, Англией, Германией. Николай II не заимствовал миротворческий курс своего отца и не внял благоразумным голосам в российской элите, которые призывали к мирному согласованию геополитических интересов с Японией. Более того, русский император поддался наущениям своего кузена, германского императора Вильгельма II, который стремился отвлечь внимание России от европейских проблем и перенацелить её на борьбу с «жёлтой опасностью».
Антон Деникин, участвовавший в Русско-японской войне, так характеризовал российскую дальневосточную политику: «Россия, недавно только вступавшаяся за неприкосновенность “дружественного” Китая, теперь сама завладела Квантунским полуостровом, обратив Порт-Артур в крепость. Акт этот не имеет оправдания. Такое выдвижение России вызвало целую бурю в Японии и неудовольствие Англии и Америки, боявшихся потерять маньчжурский рынок. Китай, не выступая активно, занял враждебное положение в отношении России». Захват Россией Квантунской области и Порт-Артура («Небывалое коварство… Сказочная для конца XIX в. авантюра в Корее» – С.Ю. Витте) не мог не привести к войне с отмобилизованной Японией. Россия оказалась неподготовленной к ненужной для неё войне, вызвала противостояние крупных держав и с огромными жертвами проиграла её, что резко обострило внутриполитическую ситуацию и привело к Первой русской революции.
Бессмысленная, кровопролитная война обернулась усугублением всех проблем России. Война, «начатая без ясной причины, чужая, далекая и позорно-неудачная, настолько чужая и настолько позорная, что оскорбления от неё уже перешли меру, стало даже приятно позориться и дальше и ждать поражений, чтобы в них крахнуло самодержавие и должно было бы пойти на внутренние уступки. В эти месяцы родилось слово “режим” вместо “государственный строй”, как нечто сплетенное из палачей, карьеристов и воров… В обществе не было никакого страха перед властью (да теперь-то хорошо видно, что и нечего было им бояться), на улицах произносились публичные речи против правительства и считалось, что террористы – творят народное дело» (А.И. Солженицын). Значительная часть русского общества сочувствовала в этой войне противнику. Во время войны и после неё резко усилились сепаратистские настроения в национальных окраинах России. В итоге войны Россия выпадает из мировой хозяйственной системы. Война продемонстрировала внутреннюю и внешнюю слабость России.
В итоге, «к концу сентября 1905 г. революция уже совсем, если можно так выразиться, вошла в свои права – права захватные. Она произошла оттого, что правительство долгое время игнорировало потребности населения, а затем, когда увидело, что смута выходит из своих щелей наружу, вздумало усилить свой престиж и свою силу “маленькой победоносной войной” (выражение Плеве). Таким образом, правительство втянуло Россию в ужасную, самую большую, которую она когда-либо вела, войну. Война оказалась для России позорной во всех отношениях, и режим, под которым жила Россия, оказался совсем несостоятельным – гнилым. Все смутились и затем – добрая половина русских людей спятила с ума» (С.Ю. Витте). Это писал не революционный публицист, а руководитель русского правительства.
По итогам Русско-японской войны напрашивался союз России с поддержавшей её Германией против Англии, которая была союзницей Японии. Но это означало бы конфронтацию с Францией, которая недальновидной политикой была превращена в главного кредитора России. Перед войной с Германией лидер партии октябристов А.И. Гучков писал о трагических последствиях безумных решений власти: «Общественные симпатии и доверие, бережно накопленные вокруг власти во времена Столыпина, вмиг отхлынули от неё. Власть не способна внушить даже и страха. Даже то злое, что она творит, – часто без разума, рефлекторными движениями. Правительственный курс ведёт нас к неизбежной тяжелой катастрофе. Но ошибутся те, кто рассчитывает, что на развалинах повергнутого строя воцарится порядок. В тех стихиях я не вижу устойчивых элементов. Не рискуем ли мы попасть в полосу длительной анархии, распада государства? Не переживём ли мы опять Смутное время, но в более опасной внешней обстановке?»
П.А. Столыпин как никто понимал необходимость мира для России. Весной 1909 года, после неожиданной для российского министерства иностранных дел аннексии Австро-Венгрией территории Боснии и Герцеговины, Столыпин удержал Россию от ввязывания в гибельную войну: «Пока я у власти, я сделаю всё, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление». И здесь он выступал наперекор действиям тупоголовых «патриотов».
В отношениях с Германией было проигнорировано завещание П.А. Столыпина о том, что Россия не нуждается в расширении территорий, ей необходимо привести в порядок государственное управление и повышать благосостояние населения, для чего необходим длительный международный мир. В начале XX века у России не было столкновений геополитических интересов с Германией, в которой правил родственный императорский дом. Однако мощные мировые силы, заинтересованные в крушении процветающей России, толкали её к войне. Внутри страны ложно понимаемые союзнические обязательства и утопические мессианские настроения (панславизм, «освобождение» Царьграда, выход к Босфору) в обществе и правящей элите складывались в атмосферу экзальтированного лжепатриотизма и германофобии, в ней заглушались здравые голоса. И правящий слой, и оппозиция грезили: «Константинополь и достаточная часть примыкающих берегов, Hinterland… Ключи от Босфора и Дарданелл, Олегов щит на вратах Царьграда – вот заветные мечты русского народа во все времена его бытия» (П.Н. Милюков).
«“Победить всего Исмаила и овладеть Седьмихолмым” – это и стало для русской истории “манией, подобной той, что владела католиками во время крестовых походов на Иерусалим”. Вопреки тому, что сама география континента открывала для России естественную область расширения – от европейских Вислы и Дуная до Тихого океана и от Северного Ледовитого океана до Индийского – при том, что Средиземноморье – зона Атлантики и атлантической цивилизации. Иной, чужой и чуждой» (В.И. Карпец).
За полгода до начала войны бывший министр внутренних дел Пётр Дурново в записке императору предсказывал неизбежные бедствия в случае войны с Германией: «Главная тяжесть войны выпадет на нашу долю. Роль тарана, пробивающего толщу немецкой обороны, достанется нам… Война для нас чревата огромными трудностями и не может оказаться триумфальным вхождением в Берлин. Неизбежны и военные неудачи… те или иные недочеты в нашем снабжении… При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение… Начнется с того, что все неудачи будут приписываться правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него… В стране начнутся революционные выступления… Армия, лишившаяся наиболее надежного кадрового состава, охваченная, в большей части стихийно, общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка… Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается предвидению». Министр взывал к Николаю II: «Государь! Единственным призом в этой войне может быть Галиция… только безумец может хотеть присоединить Галицию. Кто присоединит Галицию, потеряет империю» (П.Н. Дурново). (До сего дня Галиция является источником геополитической нестабильности и радикализации российско-украинских отношений.) Духовное помутнение не позволило власти осознать национальные интересы, а обществу проявить подлинный патриотизм.
Иллюзия национального единства быстро развеялась, трагические тяготы войны усугубил раскол, взнуздал мании и паранойи в обществе: «Так далеко вклинились между российским обществом и российской властью – раздор, недоверие, подозрение, хитрость, в таком взаимном разладе они вступили в войну, что даже оба теперь, желая победы, подозревали другого в пораженчестве» (А.И. Солженицын). Общество наполнялось демонией разрушения, а власть теряла волю к защите государственных интересов: «Власть, как будто признавая худшее, что о ней думали, безропотно отдавала новые и новые поля деятельности в воюющей стране – самозваным комитетам, не подчиняя их никакому единому руководству. Общественные организации настаивали на своём бескорыстии и своей талантливости – и не было голоса, кто посмел бы усумниться… Всё перемешалось: члены этих комитетов получили свободный доступ в военное министерство, в отделы заказов и заготовок, от них не стало там секретов, и все распределение заказов между заводами стало зависеть теперь от них, возбуждая к ним заискивание производителей, а их патриотическое посредничество оплачивая за казенный же счёт процентом от многомиллионных военных заказов, – для воюющей страны достаточно безумная обстановка» (А.И. Солженицын). Уступая общественному давлению, правительство разрешает учредить особые совещания, которые претендуют на руководство военным снабжением и которые легализовали самоорганизацию и разрушительную деятельность революционных сил: «Земский и Городской союзы являются колоссальной правительственной ошибкой. Нельзя было допускать подобные организации без устава и определения границ их деятельности. Их личные состав и конструкции не предусмотрены законом и правительству не известны. В действительности они являются средоточием уклоняющихся от фронта, оппозиционных элементов и разных господ с политическим прошлым. Эти союзы произвели фактическое, захватное расширение полномочий и задач» (А.Г. Щербатов).
Шизофренический раскол в национальном сознании сказывался во всём и во всех слоях общества, этот «субъективный» фактор сыграл решающую разрушительную роль. Обильные материалы, свидетельствующие о духовном разложении в стране, приводит А.И. Солженицын в романе «Красное колесо». Командование армии действовало как единственная властная инстанция в стране, порождая новые катастрофические проблемы. Фронт перемалывал лучшую часть народа, а в армию сверх необходимого призываются миллионы запасников, которые оказываются брошенными на произвол между фронтом и тылом. «Обилие бездельников в серых шинелях, разгуливающих по городам, селам, железным дорогам и по всему лицу земли русской… Зачем изымать из населения последнюю рабочую силу, когда стоит только прибрать к рукам и рассадить по окопам всю эту толпу гуляк?» (А.В. Кривошеин). «В Москве – 30 тысяч выздоравливающих солдат, это буйная вольница, не признающая дисциплины, скандалящая, отбивающая арестованных в стычках с городовыми. В случае беспорядков вся эта орда станет на сторону толпы» (А.Г. Щербатов). Бездумно брошенные в столицы десятки тысяч запасных и выздоравливающих солдат сыграют разрушительную роль в семнадцатом году. Армейское командование инициирует массовое беженство гражданского населения из оставляемых областей вглубь России: «Из всех тяжких последствий войны – это самое неожиданное, грозное и непоправимое. И что ужаснее всего – оно не вызвано действительной необходимостью или народным порывом, а придумано мудрыми стратегами для устрашения неприятеля. По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику. Идут они сплошной стеною, топчут хлеба, портят луга, леса, за ними остаётся чуть ли не пустыня. Даже глубокий тыл нашей армии лишен последних запасов. Я думаю, немцы не без удовольствия наблюдают результаты и освобождаются от забот о населении. Устраиваемое Ставкою второе великое переселение народов влечёт Россию к революции и к гибели» (А.В. Кривошеин).
Военные власти брали под свой контроль гражданские сферы и области тыла, что дезорганизовывало управление. Поблизости к фронту в действиях военного руководства тоже проявлялась какая-то маниакальность: «У населения отбирали запасы, расплачиваясь какими-то бонами. Штабы отступали как в безумии – не во временный отход, но так разоряя местность – сжигая посевы, постройки, убивая скот, угрожая оружием землевладельцам, – как будто никогда не надеясь вернуться. От генеральских распоряжений отступающие войска провожались проклятиями… А Ставка уже проектировала отодвинуть границы театра войны – границу своей сумбурной власти и правительственного безвластия – ещё вглубь страны, до линии Тверь – Тула» (А.И. Солженицын). Опять же, трезвые голоса протеста игнорируются: «Невозможно отдать центральные губернии на растерзание орде тыловых героев. Упразднение нормальной власти – на руку революции» (А.Г. Щербатов). Естественно, такого рода безумные действия властей усугубляют общее помрачение: «Людей охватывает какой-то массовый психоз, затмение всех чувств и разума» (А.В. Кривошеин).
Неуклюжие попытки командования свалить вину за военные неудачи и грандиозное отступление лета 1915 года на евреев приводят к ожесточенной реакции Запада и к отказу западных банков в необходимых финансовых кредитах. Роковое решение Николая II об отстранении великого князя Николая Николаевича и принятии на себя поста верховного главнокомандующего во многом мотивировано стремлением императора укрыться от невыносимого бремени верховной власти в понятной ему и родной для него армии: «Вот, он отодвинулся ото всех бурь и питается показными телеграммами. Ушел от центра власти и центра борьбы, и как это может сказаться на судьбе России? Разве на нём держалась Ставка? Разве без него мог функционировать правительственный Петроград?» (А.И. Солженицын). Правительство лишается его поддержки и защиты от разъяренного общества, бросается на произвол придворных интриг – от императрицы до Распутина. Но более всего «абсолютно неподходящий момент… Ставятся ребром судьбы России и всего мира… Ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой вся сила и будущность России! Народ ещё с Ходынки и японской кампании считает государя несчастливым, незадачливым. Напротив, великий князь – это лозунг, вокруг которого объединяются великие надежды» (А.В. Кривошеин).
Те, кого заботили судьбы страны, были единодушны: «Я жду от перемены Верховного Главнокомандования грозных последствий. Смена великого князя и вступление Государя императора явится уже не искрой, а целой свечою, брошенной в пороховой погреб. Революционная агитация работает не покладая рук, стараясь всячески подорвать остатки веры в коренные русские устои. И вдруг громом прокатится весть об устранении единственного лица, с которым связаны чаяния победы. О царе с первых дней царствования сложилось в народе убеждение, что его преследуют несчастья во всех начинаниях» (А.Д. Самарин). Даже лидер оппозиционной Думы взывает: «Государь! Вы являетесь символом и знаменем – и не имеете права допустить, чтобы на это священное знамя могла пасть какая-либо тень. Вы должны быть вне и выше органов власти, на обязанности которых лежит непосредственное отражение врага. Неужели вы добровольно отдадите вашу неприкосновенную особу на суд народа, – а это есть гибель России. Вы решаетесь сместить Верховного Главнокомандующего, в которого безгранично ещё верит русский народ. Народ не иначе объяснит ваш шаг, как внушенный окружающими вас немцами. В понятии народном явится сознание безнадежности положения и наступившего хаоса в управлении. Армия упадет духом, а внутри страны неизбежно вспыхнет революция и анархия, которые сметут всё, что стоит на их пути» (М.В. Родзянко). Практически все видели, что грядёт революционная катастрофа, многие указывали на способы противодействия ей. Но какая-то роковая безысходность покрыла Россию: если к кому-нибудь возвращалось здравомыслие, то их голоса тонули в вакханалии безрассудства.
С уходом в Ставку Николай II оградился от ненавистного для него общества. У него были основания не любить лидеров зарвавшейся общественности и не доверять им, но бремя ответственности верховной власти требует возвыситься над личными неприятиями и поддержать любую возможность единения общества и власти в грозный момент: «Но – когда-то и к чему-то же надо было склонять самодержцу ухо, хотя бы в четверть наклона. Можно было представить, что в этой огромной стране есть думающие люди и кроме придворного окружения, что Россия более разномысленна, чем только гвардия и Царское Село? Эти беспокойные подданные рвались к стопам монарха не с кликами низвержения или военного поражения, но – войны до победного конца. Просила общественность – политических уступок, но можно было отпустить хоть царской ласки, хороших слов. Выйти и покивать светлыми очами. Всё это было у них неискренне? Ну что ж, на то ремесло правления. Нельзя отсекать пути доверия с обществом – все до последнего… всё же – смертельная рознь власти с обществом была болезнь России, и с этой болезнью нельзя было шагать гордо победно до конца. Любя Россию, надо было мириться с нею со всей и с каждой. И ещё не упущено было помириться. Но за десятками нерастворных дубовых дверей неуверенно затаился царь. Пребывающему долго в силе бывает опрометчиво незаметен приход слабости, даже и несколько их – включая последний… Но ещё со смертью Александра III умерла энергия династии и её способность говорить открытым, полным голосом» (А.И. Солженицын). Робость, подозрительность, безволие Николая II были усилены, а достоинства ослаблены атмосферой духовного разложения, проникающей через сословные перегородки и дубовые двери. В обществе были искренние монархисты, которые могли послужить опорой трону, но они подвергались шельмованию и оказались без поддержки верховной власти. «Им тяжко оттого, что они верны династии, которая потеряла верность сама себе, когда самодержец как бы околдован внутренним бессилием, им тяжко оттого, что они должны подпирать столп, который сам заколебался. Но – какой же путь показать, когда шатаются колонны принципов и качается свод династии? Самодержавие – без самодержца!.. Правые – рассеяны, растеряны, обессилены. Если уж и верные люди не нужны Государю?.. Если сама Верховная власть забыла о правых и покинула их?» (А.И. Солженицын).
Трихины, носящиеся в воздухе, многих лишали разума, способных сознавать происходящее поражали волю. «Перед громким самоуверенным голосом образованного общества лишь редкое стойкое правительство смеет упереться, подумать, решить самостоятельно. А русское правительство под укорами и настояниями общественности то уступало, то колебалось, то забирало уступки назад. Его воля была размыта, текла такой же жижей, как русские осенние грунтовые дороги» (А.И. Солженицын). Правительство было неспособно на волевые действия, если на что-то решалось – не получало поддержки у безвольной верховной власти: «Правительством овладела и высшая нервность, и чувство бессилия. Министры горячо и подолгу обсуждали все проблемы, и обрывали обсуждения, и не решались постановить, и сами всё более видели, что от их обсуждений ничего не зависит. У них не было мер и методов воздействия, и даже при крайнем возмущении они не находили, как заставить, а только – поговорить, предупредить, внушить. Они ни в чём не проявляли решительности, категорического мнения, противостояния. Не только отобрана была от них четвертая часть страны в управление генералов, но и в остальной её части они не имели ни в ком опоры, ощущали себя как бы висящими в воздухе. По рождению правительства и подчинению его естественная поддержка могла быть от монарха – но тот почти не ставил их ни во что, устранился от них и не прислушивался к их мнениям. Земский и Городской Союзы распоряжались по всей стране, не спрашивая правительства. Дума и общество всё ярее действовали захватно, игнорировали правительство начисто – а в законодательной деятельности Дума только тормозила все, так что ни одного серьезного закона уже нельзя было провести, тем более спешного» (А.И. Солженицын). По меткому выражению И.Г. Щегловитова, «паралитики власти что-то слабо боролись с эпилептиками революции».
Воюющие «демократические» страны приостановили полноценную парламентскую деятельность (функционировали только комиссии законодательных палат), а в монархической России с думских трибун во время кровопролитной войны впрямую призывали смести правительство: «Та катастрофа, которая совершается, может быть предотвращена только немедленной сменой исполнительной власти… Мы должны сказать тем, кто сейчас не по праву держит в своих руках флаг: Уйдите, вы губите страну! А мы хотим её спасти. Дайте нам управлять страной, иначе она погибнет!» (А.Ф. Керенский). (Известно, как вскоре распорядятся властью спасители страны.) «Можно представить, что в западных парламентах и самая крайняя оппозиция всё-таки чувствует на себе тяготение государственного и национального долга: участвовать в чем-то же и конструктивном, искать какие-то пути государственного устроения даже и при неприятном для себя правительстве. Но российские социал-демократы, трудовики, да и многие кадеты, совершенно свободны от сознания, что государство есть организм с повседневным сложным существованием, и как ни меняй политическую систему, а день ото дня живущему в государстве народу всё же требуется естественно существовать. Все они, и чем левее – тем едче, посвящают себя только поношению этого государства и этого правительства» (А.И. Солженицын).
Страна вела смертельную войну, народ нёс миллионные потери, власть, худо-бедно, решала насущные проблемы, но общество в столицах будто на другой планете: «Множество красиво одетого и явно праздного народа, не с фронта, отдыхающего – но свободно веселящегося. Переполненные кафе, театральные афиши – все о сомнительных “пикантных фарсах” заливистые светы кинематографов… – какой нездоровый блеск, и какая поспешная нервность лихачей – и всё это одновременно с нашими сырыми тёмными окопами? Слишком много увеселений в городе, неприятно. Танцуют на могилах» (А.И. Солженицын).
Нарастающий раскол и хаос создавали оптимальные условия для разрушительной деятельности радикального крыла идеомании. В воюющих «демократических» странах печать была под контролем властей. В России же во время войны отсутствовала гражданская цензура, военная действовала только на театре военных действий и ограничивалась узкой «профессиональной» тематикой – запрещала материалы, которые могли служить осведомлению противника. Правительственные чиновники в большинстве своём адекватно оценивали ситуацию, но бессильны что-то изменить: «Наши союзники – в ужасе от разнузданности, какая царит в русской печати» (С.Д. Сазонов). «Наши газеты совсем взбесились. Всё направлено к колебанию авторитета правительственной власти. Это не свобода слова, а черт знает что такое. Даже в 1905-м они себе не позволяли таких безобразных выходок. Его Величество указал тогда, что в революционное время нельзя к злоупотреблениям печати руководствоваться только законом, допускать безнаказанное вливание в народ отравы. Военные цензоры не могут оставаться равнодушны к газетам, если те создают смуту» (И.Л. Горемыкин). Слова премьер-министра не возымели никаких последствий, пресса превращается в эффективный канал вливания в народ отравы: «Наша печать переходит все границы даже простых приличий. Масса статей совершенно недопустимого содержания и тона. До сих пор только московские газеты, но за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Сплошная брань, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных ложных известий. Страну революционизируют на глазах у всех – и никто не хочет вмешаться… Распространение революционных настроений полезнее врагу всяких других прегрешений печати» (А.В. Кривошеин).
Ни правящий слой, ни власть не были способны идейно противостоять целенаправленной революционной пропаганде, ибо сами были подвержены либеральным формам идеомании. «На революционную агитацию десятилетиями смотрело правительство Николая II как на неизбежно текущее, необоримое, да уже и привычное зло. Никогда в эти десятилетия правительство не задалось создать свою противоположную агитацию в народе, разъяснение и внедрение сильных мыслей в защиту строя. Да не только рабочим, да не только скученным тёмным солдатам – крестьянам правительство, через никогда не созданный пропагандный аппарат, никогда не пыталось ничего разъяснить, – но даже весь офицерский корпус зачем-то оберегало девственно-невежественным в государственном мышлении. Вопреки шумным обвинениям либеральной общественности правительство крайне вяло поддерживало и правые организации, и правые газеты, – и такие рыцари монархии, как Лев Тихомиров, захиревали в безвестности и бессилии. И не вырастали другие» (А.И. Солженицын).
Невиданная в мировой истории по масштабам и жертвам война сама по себе не могла не обострить все проблемы огромной страны, находившейся на переходе к новому жизненному укладу. Впервые в истории были вооружены многие миллионы жителей, впервые столь масштабная война шла столь долго и обрекала миллионы людей на кошмар и разложение невыносимых условий фронтов. Ко всему этому добавлялось целенаправленное духовное разложение, внедряемое образованными слоями. Война была проиграна задолго до её окончания, несмотря на огромные ресурсы России, ибо в душах людей рухнули основополагающие духовные устои: «Вся эта длинная цепь отдельных гибельных действий, из которых слагалось постепенное, быстро нарастающее крушение русской государственности, несостоятельность большинства правителей, неуклонность порядка, в котором лучшие люди вытеснялись всё худшими, и роковая слепота общественного мнения, всё время поддерживающего худшее против лучшего, – всё это лишь внешние симптомы более общей, более глубоко коренившейся болезни национального организма» (С.Л. Франк).
Так духи злобы разрушали традиционные формы жизни, органичный уклад души и быта, разлагали религиозное и нравственное сознание, чувство гражданского долга и ответственности, парализовали возможное сопротивление. Сознание общества пленяли болотные огни: духи позитивизма и рационализма, атеизма и материализма, коммунизма и социализма. «Революционный социализм, в своей чистой, ничем не смягченной и не нейтрализованной эссенции, оказался для нас ядом, который, будучи впитан народным организмом, не способен выделить из себя соответствующих противоядий и привел к смертельному заболеванию, к гангренозному разложению мозга и сердца русского государства… Разрушительность социализма в последнем счёте обусловлена его материализмом – отрицанием в нём единственных подлинно зиждительных и объединяющих сил общественности – именно органических внутренне духовных сил общественного бытия. Интернационализм – отрицание и осмеяние организующей духовной силы национальности и национальной государственности, отрицание самой идеи права как начала сверхклассовой и сверхиндивидуальной справедливости и объективности в общественных отношениях, непонимание зависимости материального и морального прогресса от внутренней духовной годности человека, от его культурной воспитанности в личной и общественной жизни, механический и атомистический взгляд на общество как на арену чисто внешнего столкновения разъединяющих, эгоистических сил – таковы главные из отрицательных и разлагающих мотивов этого материализма» (С.Л. Франк).
Когда идеи разрушения традиционных устоев внедрились в общество, оформился их организационный носитель. Богоборческая, античеловеческая идеология обретает свою плоть – партию, жёсткую организацию революционного разрушения. Большевистская партия – ядро идеологически одержимых – ориентирована на захват государственной власти для перековки всех сфер жизни. Мощь государства должна загнать общество в русло генеральной линии партии, которая определяет рубежи идеологического фронта и направление главного удара. Эзотерическая цель коммунистической идеологии – завоевание всего мира и превращение его в форму небытия – вечное богоборческое царство на земле. В соответствии с расстановкой сил идеология формирует конкретные задачи в достижении глобальной цели.
Ленин – демонический гений революции – первым понял, что для всевластия идеологии необходима партия, которая формируется с целью захвата власти: «Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернём Россию… а на Россию, господа хорошие, нам наплевать». Разгром системы традиционных ценностей, пропаганда нового учения, политическая борьба служат подготовке к захвату власти. Все, кто мешают основной цели, объявляются штрейкбрехерами, оппортунистами, контрреволюционерами. Ленин в течение двадцати лет маниакально боролся за создание революционной партии. Он отмежевывался от всех, отказывался от всего, ссорился со всеми, если это мешало создавать структуру профессиональных ниспровергателей старого мира. «Всегда он шёл путем неприятия компромиссов, несглаживания разногласий – и так создавал побеждающую силу. Уверен был, предчувствовал, что – побеждающую. Что важно сохранить как угодно малую группу и из кого угодно, но – централизованную строго. Примиренчество и объединенчество уже давно показало себя как гибель рабочей партии… – малое меньшинство, но твёрдое, верное, свое!» (А.И. Солженицын). Он предпочитал оставаться в меньшинстве, только чтобы сохранить дисциплинированную организацию – рычаг политического переворота. Когда настал момент, он мог заявить: «Есть такая партия» – воспитанная подпольной и легальной революционной борьбой, школой террора и демагогии когорта маньяков идеологии.
«Большевики – профессионалы революции, которые всегда смотрели на неё как на “дело”, как смотрят на своё дело капиталистический купец и дипломат, вне всякого морального отношения к нему, всё подчиняя успеху. Их почвой была созданная Лениным железная партия. Почва не Бог весть какая широкая – было время, когда вся партия могла поместиться на одном диване, – но зато страшно вязкая. Она поглощала человека без остатка, превращала его в гайку, винт, выбивала из него глаза, мозги, заполняя череп мозгом учителя, непомерно разросшегося, тысячерукого, но одноглазого… Вся страстная, за столетие скопившаяся политическая ненависть была сконцентрирована в один ударный механизм, бьющий часто слепо – вождь одноглазый, но с нечеловеческой силой. И всё же эта машина была почти стерта в порошок столыпинской каторгой и ссылкой, где получили свою последнюю шлифовку многие из нынешних государственных деятелей России. Было разрушено всё, кроме традиции, кроме плана, чертежа (ведь здесь единство механическое, а не органическое), материала злобы и несломленной воли вождя» (Г.П. Федотов). С 1914 по 1917 год, когда большевистская партия была вытеснена из активной деятельности, а Ленин в ссылке занимался революциями в европейских странах, по инерции забрасывая Россию революционными посланиями, дух растления действовал через думскую оппозицию и либеральную публицистику. В обществе доминировало равнение на изрядно потрепанных радикалов.
В течение двух десятилетий большевистская партия делала все, чтобы усугубить все болезни России, коварно использовала все возможности, чтобы разложить духовные основы. К 1917 году в обществе выплескивались ложно направленные социальные энергии и подпольные стихии: в культурных слоях – чувство вседозволенности у одних, безволие, апатия, уныние – у других, в социальных низах – смута, ненависть, разбой. На этом фоне идеологические силы сосредоточиваются на захвате государственной власти. Когда грянула общенациональная катастрофа, «палочки» большевизма быстро размножились в её питательном бульоне.
С.Ю. Витте писал, что ещё в 1896 году проект захвата Босфора был утвержден Николаем II, началу его реализации помешали, судя по всему, французские дипломаты.
Из надписи, высеченной на гробе святого императора Константина.