Митрича в нашей округе каждый знает. Мы с ним частенько на уток ходим. Он всякого зверя в лесу знает. Всякие повадки их, кто-где зимует, кто-где свадьбы проводит. Интересно его слушать, аж жуть.
Вот однажды сидим мы с Митричем возле костра и слышим вой. Такой загадочный, тоскливый. Вроде волчий, но больно уж с ужастинкой какой-то.
— Да то коммуняга воет – Митрич потянулся и подложил хвороста в костерок.
— Коммуняга? – переспросил я.
– Ну да. От стаи отбился, вот и воет он.
— А что за зверь такой, расскажи!
— Ну, зверь, как зверь – давно он в наших лесах завелся. Раньше он опаснее был – злющий, особенно когда в стае. Столько людей у нас в округе покромсал, а сейчас ослаб, помягчал… тоскует очень.
— А что случилось-то с ним, Митрич, расскажи.
Митрич хитро в усы усмехнулся.
— Да хозяин у него пропал, вот он, бедняга и тоскует.
— А что с хозяином случилось? Да ты не юли, расскажи по порядку!
— Ну, тогда налей стопочки желудочной – рассказ долгий будет.
Митрич не торопясь выпил, расправил усы и бороду и начал:
— Как старого-то барина убили, новый пришел. Ну, чистый супостат. Страшный, курчавый, глаза огнем горят как угли и все про какую-то мировую революцию бормочет – вроде как колдует о чем-то.
Ну, мы сначала решили – не в себе, но безобидный. Ан нет. Завел он себе стаю коммуняг и стал на людей охотиться. Как поймают кого – грызут смертно, только ошметки летят. Многих в округе побили. Деревни многие опустели, а ему все неймется. Соберет он своих коммуняг вечером и воют они. Иногда песни горланят.
Я одну запомнил – «вставай проклятьем заклейменный…». Это они о себе сочинили, дескать, проклятьем мы заклейменные, поэтому и злые такие.
А чего их не клеймить – сколько народу русского сгубили – жуть!
Ну а барина того Срулем звали, ну это имя такое, чего смеешься!
А одевался он в кожанку, да в штаны с огромной красной звездой о пяти хвостах на заднице.
Вот как завидят коммуняги Сруля, так и бегут к нему и сапоги ему лижут, да кожанку всю от крови бурую. А он с ними сурово – кого сапогом в морду, кого под зад норовит. Но они это дело любили. Повизжат и снова ластятся, чтоб хозяин, значит, какую подачку им швырнул. А чего ему не швырять – столько он добра с убитых насобирал. Хоромы ломятся. Но жадный он. Своих коммуняг впроголодь держал.
А они, слышь, еще больше его за это любили. Да и хвастались – вон, как мы бедно живем – все о народе заботимся. А о каком народе – нас русских уже совсем не осталось.
При старых то барах нас с каждым годом все больше было. Бабы рожали, деревни жирели. От людей проходу не было, а как Сруль с коммунягами пришел – сам видишь, иной раз пять деревень пустых пройдешь – только развалины одни.
А недавно чудеса чудесные. Сруль этот, барин наш, вдруг ни с того ни с сего, кожанку с себя сбросил, да штаны свои обосраные снял. Не знаю, может совсем они уже обосраные, да и кожанка колом от крови стояла – носить неудобно, – перешел на шепот Митрич. — Ну, вот и надел он новое все, атласное, лапсердак такой, говорят сам Версаче ему сшил (был такой педик, его вроде на зоне где-то задавили, но шил хорошо, брал дорого….), да штаны со звездой о шести хвостах, только желтого цвета. Ну, зато все чистое, с иголочки – залюбуешься.
Да и помылся, наверное – теперь от него духами французскими тянет, а раньше все больше говном, да слюнями коммуняг.
Ну и с тех пор не узнают его коммуняги. Они, вишь, видят плохо, чуют хорошо, а видят плохо, на бультерьеров ваших нынешних чем-то похожи.
Ну и затосковали, конечно. В стаи сбиваются, воют, песни петь пытаются, ан нет – ничего у них не выходит без хозяина-то. Они уже и на лобно место выходят в день, когда старого барина-то грохнули (Сруль его праздником коммуняг объявил), да он там уже и не появляется, — Митрич махнул рукой.
— Совсем они от тоски похудели, облезли. Правда и людей грызть перестали. Бродят вот по лесам. Хозяина ищут.
Митрич налил себе еще одну желудочной.
— И не находят, — задумчиво добавил он.
— А что делать то с ними, ведь жалко скотину-то, пропадет от тоски?
— А чего с ними делать? – Митрич задумчиво уставился в огонь, почесал бороденку — разве пристрелить!
Я после этого несколько дней отойти не мог. Ведь жалко убогих. Может, думаю, их в одну стаю собрать, да приставить кого, чтобы строем водил, да сапогом по мордасам лупил, да чтобы песни свои любимые пели, да на праздник их – день убиения старого барина, чтобы по кости им бы кидали.
Однако, думал я, думал и страшно мне стало. А вдруг Сруль опять про старое вспомнит, штаны свои со звездой пятихвостой отстирает, да кожанку снова выдубит. Пойдут они опять по Родине моей кровавою метелью гулять.
Нет, уж лучше, по-Митричу – пристрелить!